Что-то ностальгическое есть в этой Одессе, по-южному чувственное.

Южная Пальмира начала ХХ в. напоминала котел, где варились не только коммерческие сделки и торговые операции. Переплетались люди, народы, культуры, философии жизни. Песенная культура этого города — это смесь как минимум четырех традиций — еврейской, украинской, молдавской и русской. «То ж вам Одесса! Не какая-нибудь затрушенная Винница!» Одесский песенный фольклор преодолел черты провинциальности — даже больше — взял их на вооружение. И покорил мир.

Как романсы стали мансы

Выражение «поют романсы» означало хитрить, а упрощение в части «мансы» в Одессе предусматривало соответствующую манеру поведения. Спутниками и атрибутами одесских мансов были местные наречия, злободневные стихи, элементы одежды, «жиганские» песни. Одесские куплеты несли в себе исключительную энергетику и ритм, благодаря которому содержание и слова оказывались на втором плане. Владимир Высоцкий вспоминал, что «проговаривал, постукивая рукой, какие-то одесские песни еще в институте», потому что искал «ритмизацию стиха»:

Алешка жарил на баяне,
Гремел посудою шалман,
В дыму табачном, как в тумане,
Плясал одесский шарлатан ...

Авторская песня реальной советской действительности имела совсем иную природу, чем заидеологизированная песня государственная. Реалией жизни стала городская, уличная, дворовая песня — своеобразная дань забытому городскому романсу. В общекультурном аспекте это было формирование шансонной (авторской) культуры в СССР. В этих песнях было безумное стремление к свободе, которую в послевоенной «гулаговской» стране вдохновенно искали не только заключенные.

Советская власть приложила колоссальные усилия для искажения свободной культуры улицы. Штамп «блатная песня» должен был пугать рядового слушателя, оправдывать ее запрет. В тюрьмах в начале советской эпохи «криминальная» песня еще не была «хитовой»: узникам больше нравился «Блатной Пегас» — Сергей Есенин. Но уже в 1970-е годы Евгений Евтушенко «кричал»: «Интеллигенция поет „блатняк“!».

Песни свободы были спутниками ресторанов, улиц, компаний, стали подпольной масскультурой, предтечей современного русского шансона, безосновательно суженного к уголовным мотивам. Это была «средняя температура» по всему Советскому Союзу. А наша Одесса еще до войны возглавила неформальную популяризацию «жиганской» культуры и заставила систему признать в отфильтрованном варианте жанр уличной песни. С присущей одесситам философией «про две большие разницы» за бесхитростными куплетами подавался джаз.

«Теаджазу» Леонида Утесова в 1935 году на торжественном чествовании «героев-папанивцив» пришлось, несмотря на предшествующий официальный запрет, по неожиданной просьбе Сталина выполнить «Песню беспризорных»:

С Одесского кичмана
Бежали два уркана,
Бежали два уркана на волю.
На княжеской малине
Они остановились,
Они остановились отдохнуть ...

Неизвестно, чем Иосифа Виссарионовича соблазнил этот шансон (впрочем, в бурную революционную молодость Сталин неоднократно устраивал «шухер» инкассаторам и кассирам российских банков), но эпохальный «кичманский» шлягер Одесса распространяла быстрее, чем контрабанду. Был даже антифашистский римейк в стиле политической сатиры: «С Берлинского кичмана ... в малине на Фридрихштрассе ». Хотя в народном оригинале песни (так ее впервые пел и Утесов) упоминается о Центральной Украине, откуда и бежали в Одессу каторжане: «С вапнярского (Вапнярка — городок в Винницкой области) кичмана бежали на Одессу».

Песни украинского Юга слушала вся «одна шестая часть земной суши». Каждый советский ребенок тогда напевал:
«Цыпленок жареный,
цыпленок пареный,
цыпленок тоже хочет жить!».

Эмигрантка грустила:
«Прощайте, други, я уезжаю. Кому должна я, я всем прощаю ».

Чувство гордости за малую родину требовало: «Улица, улица, улица родная, Мясоедовская улица моя!».

Криминальная романтика щеголяла:
«Гоп-стоп — мы подошли из-за угла».

Одесса реализовала самый удачный проект и заставила поверить в собственную исключительность:

Здесь каждый камень чем-то знаменит,
Здесь все поэты или поэтессы.
Утесов Леня — тоже одессит,
И Вера Ибнер тоже из Одессы.

Песенное дежа вю «аристократов помойки»

Одессу XIX века всегда преследовало сиамское раздвоение: аристократическая и коммерческая, фешенебельная и грязная, город-сказка и бандитская столица империи росли параллельно. Город любил и лелеял своих «монархов» — «короля репортеров», «короля воров», «короля скрипачей». Одесса ими гордилась. Фешенебельная Дерибасовская гостеприимно принимала простой люд: одна сторона улицы называлось Гапкен-штрассе, ею передвигались заезжие граждане и ученики местных училищ, противоположную сторону называли Денди-стрит, по ней мерно проходили потомки артельщиков и других коммерсантов. Аналогично и в Херсоне стороны центральной улицы назывались Гапкен-штрассе и Штимп-стрит.

На Дерибасовской открылася пивная,
Там собиралась компания блатная,
Там были девочки — Маруся, Роза, Рая,
И гвоздь Одессы — Костя-шмаровоз.

Пивные, рестораны, шантаны, кабаки. В них формировалась конденсированная атмосфера портового города, оттачивалась песенная энергетика, появлялся тот эксклюзив, который тоже можно было продать. В ухо себя не поцелуешь, утверждали одесситы, но добавляли: «Чтоб я так жил, как все вы говорите». Сентиментальные прагматики, которые стремились искать позитив там, где другие не надеялись ничего найти. Именно поэтому песню, куплет, застольный афоризм в Одессе следует воспринимать как дежа вю. Откат сознания к хорошим временам, погружение в приятный опыт, песенная ностальгийность — все это касалось внутреннего, сокровенного, а потому нравилось слушателям. Так — чем тяжелее были реалии, тем больше было шансов для возникновения шлягеров.

В 1917-1920 годах Одесса чуть ли не впервые почувствовала экономическую изоляцию. В контрабандном эльдорадо на первое место встал вопрос: «Как выжить?». Одесские лапетутники и шарлатаны сдались под дружным натиском ЧК и спекулянтов из «центральной» Совдепии, поскольку те торговали мехами и драгоценностями. Одесская бабушка желала внуку быть богатырем, то есть богачом. С грустью вспоминались прошлые времена: Одесса стояла в очередях даже за водой.

Во время революции грабеж перестал быть изысканным и напоминал банальный бандитизм, колоритная наглая вежливость приобрела политически-жестокий оттенок. «За Республику, наш девиз боевой — резать публику» — излюбленная тема революционного хаоса 1917 года. Зато в 20-х г.г. бандиты с Молдаванки, Бугайовки, Слободки-Романовки казалось, забыли о былой славе бандитского ремесла: «молдаванских аристократов», которые сидели без работы, больше интересовали романсы о смерти актрисы Веры Холодной, чем прошлое рыцарство бабелевского Бени Крика. С появлением «комиссаров» пропорционально возросло количество душевнобольных — для одессита «сильно психический» до сих пор является крайним социальным диагнозом. Аналогично выражение «гоп-со-смыком» начало ассоциироваться с криминалом, а не со скрипачами.

На базаре вдруг раздался крик: «Аэроплан!»
Кто-то дядьке постарался, вычистил карман.
Ой, рятуйтэ, граждане хорошие!
Из кармана вынули все грошики.

Возродилась Одесса по-настоящему только в период НЭП’а. Местная власть трусовато и с опозданием объявила об экономических изменениях, одесситы этот день запомнили — 16 апреля 1921 года. Коммерция в Одессе вновь вышла на уровень искусства. Стали появляться торговые лавки, салоны красоты и парикмахерские. Искусства по направлениям и жанрам, с носителями культуры «шахер-махер» (купи-продай). Если хочешь лета: «Бриллиантовые розы из навоза, кораллы из крахмала, халцедон из Бердичевской короны». Только одесситы способны были стать артистами от торговли, только в Одессе финансы смогли запеть романсы.

Одесская провинциальность в каком моменте стала приманкой, однако чужак в Одессе напоминал слепую дунайскую рыбу, которая ослепла от изменения пресной воды на соленую. Одесская жизненная философия, независимо от того: вас грабят или вы грабите, покупаете или продаете — не позволяла оглядываться. Оглядываясь, ничего в жизни не добьешься — отсюда одесская уклончивость, двусмысленность. В город погружались с головой. В опыте моряков запечатлелось: «Как пришел на Матапан — посмотри на свой банан». В трёх днях ходу от Одессы был греческий мыс Матапан, т.е. проходило время, достаточное для выявления венерических болезней. Город только предлагало, но так, что удержаться было трудно.

То ж было время, что дверей не закрывали,
Где во дворах шкворчала скумбрия на шкаре,
Соте из синеньких, маслины аж с Пирея!
Горилка с перцем, как слеза того еврея.

Базарные площади, привозы, барахолки были барометром Одессы. Жизненный пульс можно было почувствовать только в ночлежках, притонах и пивных с их жизнеутверждающими куплетами. Даже нищий на кладбище чувствовал собственный статус и мог прокомментировать подаяние: «Что мне купить на ваши деньги — дырку от бублика? Так покупайте ее сами, богачи!» Пить надо закусывая, ибо без закуски пьют только фрайера и пьяницы, а вино без музыки уже не вино, а выпивка. Безделье в Одессе было особого толка — показное, отчаянное, доброжелательное.

Один подгулявший в прохладном винном погребе биндюжник (извозчик-грузчик, который перевозит грузы на лошадях-ломовиках) с бесхитростным молдавским шиком мог приехать домой на трех извозчиках: на первом — он сам, на втором — его парусиновый балахон, на третьем — его картуз, а другой с товарищами должен был справлять именины своей белой кобылы.

Мы завалилися в подвальчик очень винный,
Абрашка Луцкер должен нас там ожидать.
Сегодня Сонечка справляет именины,
За это вся Одесса имеет знать.

Южные города ценили, кроме семьи, еще и улицу. Одесса имела феноменальную память на людей улицы: Пятирубель, Люська Кур, Витька «Десяткатреф», Сенька Вислоухий, Вера Марафет, секретарь Хаим Качкес и еще тысячи героев куплетов, песен, припевок. Воров в Одессе знали по именам, как и всех ярких личностей, скажем, поэтов или музыкантов.

На похороны Сашки-музыканта из пивной «Гамбринус» собралась вся портовая, рабочая и окраинная Одесса. Его феномен заключался в чувстве ритма города и его жителей. Одесса, наверное — единственный город, где не просто знают авторов народных шлягеров, а предметно спорят на эту тему. Даже предшественнице классики жанра «Мурки» — песни «Здравствуй, моя Любка, здравствуй, дорогая» приписывают авторство Жоры со Степовой улицы или Абрашки Кныша. Классиками жанра признаны Яков Соснов (дядя Яша), Мирон Ямпольский и Яков Ядов, потому что смогли своевременно, точно и уместно сказать: «Как на Дерибасовской, угол Ришельевской, на старушку-бабушку сделали налет». Жажда счастья и стремление к свободе в Одессе уже давно воспринимаются как искусство жить.

Что-то ностальгическое есть в этой Одессе, по южному чувственное:

Я за Одессу вам веду рассказ,
И за нее играет моя лира,
И верю я, что недалек тот час,
Когда Одесса станет центром мира.

Слова — лишь средство выражения и донесения чувств. Однако только в Одессе русский глагол «занять» имеет свое собственное, украинское, значение: не взять в долг, а наоборот — дать взаймы. Южная Пальмира дает приют всем, независимо от вероисповедания или языка. Поэтому хочется напомнить по одесски: «Хороший понт дороже денег!».